Куликов. Дом Человека.

31.03.2007 г.

Душной июльской ночью 1947 года старый колесный пароходик пришвартовался к деревянному домику-пристани и высадил двух пассажиров: девушку с дорожным сундучком и высокого сухощавого мужчину с полевой сумкой. ДОМ ЧЕЛОВЕКА Душной июльской ночью 1947 года старый колесный пароходик пришвартовался к деревянному домику-пристани и высадил двух пассажиров: девушку с дорожным сундучком и высокого сухощавого мужчину с полевой сумкой. Девушка вскинула на плечо свою ношу и уверенно направилась в сторону чернеющего леса, а мужчина, потоптавшись на берегу, окликнул ее: — А где станица? — Там, — махнула она рукой куда-то во тьму.—Видите огоньки за деревьями? Сквозь купы верб и кленов проклевывались редкие рыжеватые точки. — Вот это и есть наша Кочетовка, — пояснила девушка, — станица, и немалая, можно оказать, а огней раз-дваи обчелся. Электричества нету да и с керосином беда...А вы к кому же? Женское любопытство взяло верх над настороженностью. Мужчина смущенно кашлянул: — Да в том-то и дело, что ни к кому. Я литератор,живу в Ростове. Решил по Дону проехать, места поглядеть, может, осяду где. Кочетовокую вашу мне очень хвалили, хочу завтра поразглядеть, только вот переночевать негде... — Да уж пойдемте к нам, — предложила девушка. — Отец дома, он и про станицу расскажет... Они сидели под яблоней — хозяин маленького старого куреня, рабочий шлюза Федор Константинович Черноусов, и писатель, кандидат филологических наук Виталий Александрович Закруткин. Катя — так звали старшую дочь, попутчицу писателя, — поставила на стол тарелку яблок, мать, немного поколебавшись, достала из тайного схорона чудом уцелевшую бутылку прошлогоднего вина. Отгоняя корявой ладошкой от семилинейной лампы ночных козявок, Федор Константинович рассказывал: — Казаки наши кочетовские и с царями не ладили, и Наполеона били, и с Буденным белых рубали, и в эту войну немцам не давали спуску. Кто на фронте, а кто и тут, в тылу. Человек двадцать проклятые фашисты земляков наших в Шахтах в шурфы покидали, да тут расстреляли человек восемнадцать...А вы, извиняюсь,служили? — Что вы спросили?—очнулся гость.—Извините, я: на одно ухо туговат — контузия. — А, — понимающе улыбнулся хозяин. — Я насчет этого и спросил, служили, мол? — Служил. Военным корреспондентом. И в пятом казачьем кавалерийском корпусе Горшкова приходилось бывать. Слыхали про Горшкова? — Ну как же, — обиженно протянул хозяин. — Он да генерал Селиванов — первейшие казаки. У них наши-то станичники многие служили. Рассказал в ту ночь Федор Константинович и про странное название станицы. — Одни толкуют, беглые, мол, казаки, плыли ночью по Дону, место себе необитаемое выбирали, да и у слыхали на рассвете крик петуха — кочета по-нашенски. Вот и пристали к этому острову, тута и поселились. Только, думаю, это брехня. Что же за остров такой необитаемый, коли на нем кочета поют! Писатель подивился сметке и логике казака. А ведь действительно!... — Другая байка: плыли, мол, казаки на дубах больших, значит, баркасах, а тут их закрутило течение — перекат же, и Северский Донец впадает рядом, ну и обломались на ихних дубах кочетки — колышки, значит, на которые весла надевают. Пристали они к берегу вытесать новые кочетки, глядят — места чудные. И тебе вода кругом, и лес, и дичь всякая, хоть руками лови. Осели тута жить. А станицу свою так и назвали — Кочетовская... Ну, давайте спать, а то уж и Стожары вон где. Писатель вслед за хозяином поднял голову к небу. Прямо над головой росисто сверкали семь маленьких, тесно прижавшихся друг к дружке звездочек — Стожары. «Останусь, останусь здесь, — твердо решил писатель. — Что еще искать лучше? Узнаю эту землю, этих людей...» Потом, лежа на кровати, он еще долго не смыкал глаз, осторожно вставал, выходил покурить на улицу... Слушал ночь, впитывал в себя ее великое сокровение... Председателя станичного колхоза «Победа» он нашел на мехдворе. Да и какой уж мехдвор в маломощном порушенном под корень войной маленьком донском колхозе! Стояли два покореженных осколками СТЗ, три лобогрейки и одна полуторка, под которой возился здоровенный парень. Председатель нетерпеливо заглядывал к нему, спрашивал: — Ну что, Вася? Неужто совсем стала? Заметив незнакомого человека, председатель насторожился. Выправка военная, очки в золотой оправе — важный, видать, человек, небось, представитель какой, может, и из области даже. А что, если у него что для колхоза поклянчить? Из них, этих уполномоченных, тоже иной раз толк бывает. Поспешил представиться: — Чувилькин... Сергей Иванович... председатель колхоза. — Закруткин Виталий Александрович, писатель. — Писа-атель? — разочарованно протянул председатель. Половит, значит, рыбы, позагорает да уедет... И написать-то ничего путного о колхозе бедном таком не на пишет. — Писатель, значит? — кашлянул он. Опять заглянул под кузов. — Ну что, Вася? — Ни хрена нема делов, — буркнул оттуда шофер,—кардан навернулся. — Вот видите? — беспомощно развел руками Чувилькин. — Кардан. А где их брать, карданы? Тут уборка, засуха проклятая... а машина одна-единственная и та поломалась... Они брели по двору к домику правления. В июльской жаркой пылюге купались куры. Между ними важно ходил в атласных, будто подсученных до колен шароварах крупный кочет, хозяйски поглядывая на людей, словно знал, что все-таки станица Кочетовская. — Отдыхать к нам? — осторожно расспрашивал писателя председатель. — Да как сказать... Сергей Иванович, не дослушав, вздохнул: — Отдыхать у нас хорошо. Рыбка ловится, и дичи развелось за войну видимо-невидимо... Ну что ж, мы с дорогой душой. Домик вам найдем, ну там молочка, хлеба— это можно... Закруткин с интересом посмотрел на Чувилькина. Ему нравился этот простоватый на вид, но, конечно же, с хитринкой, как все казаки, председатель. Взял его за пуговицу : — Сергей Иванович, а ведь я к вам надолго. На всю жизнь. — То есть? — опешил председатель. — Поселиться хочу в Кочетовекой. В мозгу Чувилькина лихорадочно пронеслось: «Ага. Поселиться. Свой писатель будет в Кочетовекой... А писатель— это сила! К Толстому вон каждый день люди ходили с горестями и радостями своими. Шолохова взять. Председатели верхнедонские на совещаниях не нахвалятся: тому семян хороших достал, тому кирпича на коровник, тому — ох, голова кругом идет — новенький. ЗИС-50! И для Виталия Александровича небось кардан какой-то к полуторке достать плевое дело. Да что кардан! — Чувилькин зажмурил глаза. — Он новую полуторку при нашем-то русском уважении к писателю достать может! Счастье колхозу привалило, не спугнуть бы! Мало ли мест на Дону красивых!» Вцепился в локоть Закруткина. — Милый вы наш! Да конечно же. У нас и рыба, и виноград, и дичь, и все такое прочее... Пухляковская или Раздоры, не спорю, хороши, так ведь кучугуры тама сплошные, а у нас, — он повел рукой, — раздолье! Заразже бегим в Совет хлопотать насчет квартиры. ...Председатель хуторского Совета Михаил Федорович Ожогин тоже принял писателя радостно. Понимающе перемигнулся с Чувилькиным: — Думаю так, Виталий Александрович: квартиру надо не абы какую, а чтобы и уют был, и простор. К писателю, понятное дело, люди приезжают. И чтобы, значит, тишина была... — Он задумался. — Есть один дом, на берегу Дона, —бывшая приходская школа, — пояснил Ожогин Чувилькину. — Так она же... — упавшим голосом начал Чувилькин. -- Не беда! — энергично рубанул ладонью по столу председатель Совета. — Всем миром поможем. Разберем ее на пластины, потом соберем. Лес там хороший, червь не тронул. Только уж, товарищ Закруткин,—Ожогин на лег грудью на стол, — вы нам, при случае, как писатель, насчет школы постарайтесь. Которая у нас есть, хоть и тесноватая, а пока ничего, мириться еще лет пять-шесть можно. Сами понимаете — военные годы, некогда детей было рожать! А зараз народ до любви жадный. У нас вон сколько рожают! Почти каждую неделю нового кочетовца регистрирую. Так что большая школа в станице нам будет ой как нужна! Что-то символическое было в том, что он, Виталий Закруткин, бывший учитель, завкафедрой пединститута, сын Александра Закруткина, бывшего инспектора народных училищ, внук Михаила Закруткина, бывшего народного учителя, поселился в бывшей приходской школе... Здесь он при свете керосиновой лампы писал первые очерки о кочетовцах, повесть о суровой правде послевоенной жизни, повесть о людях земли, о поисках счастья и радости, готовил к печати свои фронтовые записки и рассказы... А через двадцать пять лет после разговора с Ожогиным перерезал ленточку на дверях новой красавицы школы, строительство которой стоило ему немалых сил и энергии. Чувилькин о своей мечте — достать для колхоза новую полуторку — не забыл и только-только писатель устроился, выложил ему все как на духу. Так, мол, и так, какая ж это работа, если ни трактора ни одного, ни машины нету. Все на быках да на лошадях, и тех раз-два и обчелся. Колхозы побогаче—на левобережье — уже машинами и тракторами разжились, а мы, коль бедны, так и всю жизнь бедовать будем? Закруткин задумался. Да, колхоз «Победа» был слабым. Угодья небольшие, весной Дон заливает луга — до сих пор парует горячей роздымью в бочагах и низинах вешняя вода, а уже август. Надо бы колхозу заниматься виноградниками, да виноградники война спалила и вытоптала. Сейчас на колхоз «Победа» смотрят снисходительно— ни хлеба он не дает, ни мяса, вот потому и техники ему (при нынешней-то бедности) нету. Так-то ему точно из нужды не выбиться. Но как помочь? Конечно, он писатель уже известный, и все-таки... все таки... как помочь... — Достанем машину! — хлопнул он ладонью по недавно сколоченному столу. Через неделю новая, сверкающая лаком и зеленой краской полуторка торжественно въезжала в Кочетовскую. Встречала ее почти вся станица. Шофера поздравляли как именинника, жали руку, наказывали беречь машину и любить ее крепче жены. Шофер важно отфыркивался, двигал бровями и все протирал чистой тряпкой баранку... В кузове машины! лежали запчасти к двум калекам стз... Осенью Ожогин, как-то придя к Закруткину, сказал: — Вот что, Виталий Александрович, просим вашего согласия на выдвижение кандидатом в депутаты нашего сельсовета. — Да ведь меня кочетовцы плохо знают, — запротестовал Закруткин. — Живу здесь недавно. — Писателей в России всегда хорошо знали, где бы они ни жили, — возразил Ожогин. — Книги ваши мы читали, спасибо, что правду с любовью пишете. Спасибо за то, что для колхоза столько сделали. — И добавил тихо: — Люди просят, Виталий Александрович. Так он стал депутатом сельсовета станицы Кочетовской и переизбирался им на все созывывы.. А через несколько лет его, уже лауреата Государственной премии, земляки избрали своим посланцем в Ростовский областной Совет... Перечитывая произведения Закруткина, в который раз поражаешься его неистовой любви к земле и людям, его художническому дару писать широко и проникновенно. Но еще более был я поражен, познакомившись с папкой «Депутатские дела». Я живу в пяти километрах от Кочетовской, и мне думалось, что я в курсе всех добрых дел, совершенных им. Оказывается, я не знал и десятой доли! К нему как к писателю и депутату обращаются с просьбой о совете и помощи сотни самых разных людей со всех уголков Советского Союза, десятки организаций, его приглашают на свои съезды колхозники, на совещания— учителя и врачи, на слеты — пионеры... Его просят похлопотать о пенсии, квартире, приусадебном участке, школы просят помочь достать учебные пособия, больница — новую автомашину «скорой помощи», дальний плодовый совхоз — хорошие саженцы. И во все просьбы Закруткин вникает, не отступит, пока не добьется своего. Каждую весну, перед началом сева, перед открытием виноградников, в нем пробуждается крестьянское радостно-тревожное беспокойство. Внимательно вслушивается в сводки погоды и все-таки, не доверяя им, выходит на заре в поле, щупает влажную, холодноватую, еще до конца не пробудившуюся землю, слушает голоса птиц — по ним тоже можно определить погоду, всматривается в белогривые, серые, весенние воды Дона. Зима 1971/72 года была на Дону тяжелая. Снега выпало мало, а морозы ударили такие, что земля трескалась с жалобным стоном. Закруткин с тревогой думал, что виноградники вымерзнут, хотя в сердце таил пугливую надежду — а может, выдержат? Весной вместе с директором, парторгом и председателем сельсовета приехали на виноградник. Каждый боялся увидеть подтверждение своих тяжких дум, потому долго стояли у ровного, длинного, похожего на могилку валика земли. Под ним лежали виноградные лозы. Наконец директор вздохнул, сам лопатой разгреб валик, выпростал из земли чубуки. Вздрагивающими пальцами надавил на излом. Если чубук согнется, значит есть в нем живой сок земли... Чубук жалобно хрустнул. Сотни гектаров виноградников погибли в ту суровую зиму. Совхоз понес убытки, виноград ведь не колосовые— одни вымерзли, можно другие посеять. Винограднику для плодоношения нужно расти три—пять лет. Растерялись иные специалисты, некоторые рабочие поспешили с заявлением на расчет. Тогда собрали открытое партийное собрание, и писатель, сам человек беспартийный, обнажив перед людьми седую голову, сказал своим прерывистым, хрипловатым голосом: — Нас постигло большое горе. Но разве мы не русские, не советские люди? Разве не перебарывали мы горе и погорше? Не будем же падать духом. Давайте поддержим те лозы, что выжили, а там, где природа переборола нас, посеем хлеб. Осенью, я обещаю вам, будут у нас саженцы морозоустойчивых сортов. Нынче же давайте сплотимся, как никогда Нет, совхоз не сдал своих позиций, сдюжил. Благодаря зерну и фруктовому саду, но больше всего настойчивости и трудолюбию кочетовцев... Июньское утро душно и ветрено. Опять в этом году подул черный «астраханец», потому лицо Закруткина, который встретил меня у калитки своего дома, хмуро, озабочено: — Беда, — говорит он, раскуривая сигарету. — Такая была дружная весна, столько возлагалось надежд — и вот этот проклятый суховей. Он расспрашивает меня, давно ли я был на полях левобережья, оживляется, узнав, что хлеба на поливных землях выглядят пудов на двести, что Раиса Федоровна Горожаева, герой труда, мастер высоких урожаев, и в этом засушливом году обещает получить центнеров по сорок зерна пшеницы и по сто кукурузы. — Видишь, — говорит Закруткин, — научились люди работать, научились противостоять природе. Нам бы таких Горожаевых на район человек двадцать — и никакая засуха не страшна Виталий Александрович ведет меня в свой сад, которым по праву гордится. — Обрати внимание «на это дерево, — хитро щурится он. Я вижу плоды, похожие на наши абрикосы, — жерделы по-донскому , -но плоды эти покрупнее и покрыты нежным пушком. - Абрикос южный? — неуверенно говорю я. — Персик!—ликует хозяин.—Лет десять тому назад я достал несколько персиковых косточек, посадил. Один ученый-садовод узнал об этом, посмеялся: ничего не получится. Персик на Дону не приживется. Ан видишь— прижился. Уже третий год урожай снимаю. И ту зиму проклятую, когда виноградники вымерзли, пережил. Унаследовав от деда и отца любовь к садоводству, Виталий Александрович без конца экспериментирует: сам делает окулировки и прививки, выписывает семена и саженцы, ведет регулярно дневник наблюдений за садом. А, испробовав сорт у себя, тут же рекомендует его совхозу. Так он привез из Мичуринска, испытал у себя, а потом порекомендовал совхозу прекрасные сорта яблок. Я смотрю на человека, который уже приближается к седьмому десятку, и думаю: откуда у него эта кипучая энергия? Как успевает он выступать на сессиях облисполкома, на пленумах Союза писателей РСФСР (он секретарь правления), на слетах и конференциях, принимать ежедневно у себя дома и своих станичников, и министров, и зарубежных гостей, ухаживать за огромным садом, отвечать на десятки писем, писать очерки и статьи работать над романом, ежедневно вникать в совхозные, районные, областные дела, читать рукописи молодых авторов... Я думаю о его судьбе, судьбе трудной, но счастливой. Спрашиваю: — Скажите откровенно, Виталий Александрович, не мешают ли вашему творчеству ваши депутатские дела, все эти встречи, поездки, выступления и прочее? Он с минуту молча курит, потом спокойно говорит: — Ты знаешь, нет. Ну, разве смог бы я без этого написать «Плавучую станицу», «Матерь Человеческую», «Сотворение мира», даже очерк «Кочетовцы» или «Костры детства»? Да никогда бы! Времени для написания не хватает. Я ведь сплю мало, встаю с петухами и, пока не пошли люди, скребу потихоньку перышком. Ты когда пишешь? Ночью? Это плохо. Надо рано утром писать, когда голова свежая. Приучи себя раньше ложиться, раньше и вставать будешь. А люди, что ж... Люди должны быть всегда возле художника, — говорит он. Общаясь с ними, сколько я увидел ярких характеров, удивительных судеб Этот дом стоит на берегу тихого Дона. Он утопает в зелени дикого винограда и плюща, вокруг него цветники и сад, а дальше, за домом, виноградники и сады совхоза «Кочетовский» тяжелеют под грузом наливающихся ягод и фруктов. В этом доме всегда рады людям. Джек Лондон мечтал построить большой дом, в котором бы он мог принимать гостей и друзей. Гостеприимный и щедрый, Лондон тем не менее назвал свое будущее обиталище «Домом Волка». Его любимым животным был красивый, гонимый всеми северный волк... А я бы назвал деревянный высокий дом на пологом берегу тихого Дона в станице Кочетовской Домом Человека. Ибо живет в нем удивительный человек, который всем своим горячим человеческим сердцем остро чувствует и сопереживает боли и радости родных людей, боли и радости родимой земли. Б.Куликов